Приходите после ужина

Из записок исследователя систем питания, в которых рассказывается о распорядке дня у разных народов и выясняется, что обед не всегда бывает именно в обед; автор на своем горьком опыте убеждается, что человеческому организму просто необходимо привычное ему расписание.

Когда я был маленьким, мама часто рассказывала мне разные истории из времен, когда она si выбыла маленькой. Истории были интересными и казались несколько фантастическими: к примеру, у деда в квартире было семь комнат, а в гимназию мама и тетя ездили почти через всю тогдашнюю Москву, потому что учились не по местожительству, гимназию выбирали. У деда были какие-то друзья-поляки, люди милые и почти по-иностранному забавные. Они очень смешно приглашали в гости. Если на «обяд», это значило, что ждут всю семью и одеться надо соответствующе, а когда говорили: «проше по коляции», значило, дети остаются дома, а едут только взрослые. При этом дед с бабушкой ужинали дома и отправлялись в гости довольно поздно. Маму с тетей удивляло, что родители, собираясь в гости, едят дома, но бабушка объясняла, что на Западе — а Польша, хотя и была тогда частью России, все же почти Запад — часто приглашают после ужина и ставят на стол только сладости, вино и чай. «Коляция», кстати, и значит по-польски «ужин», а «по коляции» — «после ужина», и зовут, чтобы посидеть, поговорить и поиграть в карты.

Меня этот рассказ тоже удивлял, потому что, когда в наш дом приходили гости, стол накрывали совсем не так, как в обычный день. Это бывало довольно редко. Обычно на ужин мы пили чай. Но если дома оказывался любой посторонний, его старались накормить, на столе должна была быть еда. А вечерняя еда — ужин. Так как же приглашать в гости «после ужина»?

Одна из самых больших трудностей, когда вы спрашиваете людей, как они едят в течение дня, заключается в том, что это представляется любому человеку настолько обычным и не заслуживающим детального рассказа, что сообщает он об этом очень скупо. — Ну, встаем, завтракаем и на работу. — А как завтракаете? — Как то есть как? Как все.

При более настойчивых расспросах выясняется, что «как все» может значить: а) только чашечка кофе; б) стакан чая и два бутерброда; в) овсяная каша с молоком, чай и хлеб с вареньем; г) яичница с грудинкой; д) кусок сала с хлебом и стакан водки... начав перечислять все виды завтрака рода людского, мы быстро исчерпаем буквы русского и латинского алфавитов и перейдем на греческий. Боюсь, впрочем, что и китайских иероглифов не хватит.

Мы привыкли к тому, что дневная еда состоит из трех трапез. Кстати, слово «трапеза» вошло в церковнославянский язык из греческого и означает «стол». У этнографов же оно означает разные виды пищи, которые едят в течение дня в определенной последовательности. При этом среди всех прочих различий между народами есть и такие: сколько раз едят в день, в какое время, когда едят больше, когда меньше, что едят и после чего, кто сидит за столом. А кто и стоит — так тоже бывает.

Так вот, мы обычно едим три раза: завтрак, обед, ужин (в нынешние трудные времена, когда стол не так уж обилен, количество трапез все-таки остается неизменным: уменьшилось разве количество и, боюсь, качество блюд). Иногда еще бывает полдник, но это так, что-то не очень серьезное. И этот порядок кажется нам общечеловеческим и вечным. Любые отклонения воспринимаются как экзотика, а то и способствуют усилению национального самоуважения. «Да у них и не поешь по-человечески! То ли дело у нас!» Или наоборот: «Ну разве можно столько есть, а они все едят и едят! То ли дело у нас!»

Вообще следует отметить, что ничто так не укрепляет национальный дух, как этнические различия, причем все отмеченные у других отличия пойдут им в минус, ибо за абсолютный и не подлежащий обсуждению плюс принято то, что привычно для нас самих. это испытал на себе.

Дожить до обеда

Мне довелось прожить пару недель в английском загородном доме, и, смею вас заверить, это было трудное испытание. Прошу понять меня правильно: я написал не фразу типа «...трудная журналистская судьба забросила меня в Париж» — из тех, что мы нередко слышали с экрана телевизора. Слушая подобное и глядя на прекрасно одетых мужчин, взявших на свои плечи столь тяжкий труд — потратить лучшие годы жизни в омерзительном капиталистическом окружении, я испытывал те же чувства, что и другие зрители, имевшие возможность жить на Родине спокойно и счастливо, потому что самое трудное за нас приняли на себя эти скромные герои. Короче, слушая их, сочувствия я не ощущал.

Так вот, и сам я не ищу сочувствия. Более того, считаю: мне очень повезло, что я имел возможность прожить в английском доме, и — видит Бог — добился этого немалым трудом, не перегрызая при этом ничьего горла.

И однако же, я настаиваю — это было трудным испытанием. Хотя бы потому, что вспоминается мне первым делом — постоянное чувство голода.

Я не случайно подчеркнул — английский дом был загородным. Из этого следует: он был очень английским, очень не бедным и до любого населенного пункта было изрядно далеко. То есть на машине доехать всего ничего, но машины у меня не было.

Принимали меня как доброго английского гостя; предоставили комнату с отдельной ванной и полную свободу. Никто не лез в мои дела, и я был волен делать, что мне заблагорассудится, вставать, когда хочу: завтрак ждал на столе. «Сиреалс» — не знаю уж как и перевести: фигурные мучные штучки с орехом или изюмом, моментально разбухавшие, стоило их залить блоком, чай, пара поджаренцых ломтиков хлеба и варенье. Это было не очень похоже на то, чем я завтракаю дома, но поскольку и дома утром я ем мало, меня это не смущало.

Потом я садился редактировать книгу моего хозяина, точнее, сделанный им перевод на русский, отрываясь время от времени, чтобы размяться — сгребал скошенную траву в необъятном парке. Примерно в половине первого мы с хозяевами встречались на кухне. Наступало время ленча. По-нашему — обеденный перерыв, но это был не обед, а именно английский ленч. Иногда — какое-нибудь горячее, но легкое блюдо, чаще — пиво с сандвичами, очень вкусными. У нас в это время едят куда плотнее.

Поболтав после ленча, мы опять расходились по своим делам. Часа через полтора я начинал ощущать легкий голод. Еще через час просто очень хотелось есть. Но до файф-о-клока, что, кстати, не значит «пять часов», а «время после четырех» — на стол ничего не подавали.

Вообще-то мне с британской тактичностью объяснили (как бы невзначай) — к привилегиям гостя относится и то, что он, гость, может брать из холодильника все, когда ему захочется. Он может поставить себе чай, долить молока; может отрезать кусок окорока и поджарить его и тому подобное. Будь я там дня два, может быть, так бы и сделал. Но, согласитесь, готовить себе дополнительный обед в чужом, хотя и дружественном доме, да к тому же иностранном, да еще в течение полумесяца, было как-то неудобно. Возможно, это лишь свойственная нам на чужбине неуверенность, а истинный бритт вел бы себя так, как ему удобно, при этом не обижая и не затрудняя хозяев. Но автор этих строк — не бритт, а был бы бриттом, никогда не испытал бы неудобств от британского распорядка дня.

Итак, после четырех прибегал кто-нибудь из детей, многочисленных в этом доме, и звал снова в кухню. Мы пили отличный английский чай с молоком и съедали, лениво отщипывая, по кусочку кекса.

Чувство голода притуплялось, но ненадолго. Очень скоро он вспыхивал с особенной силой, наверное, потому, что неспешно приближалось время обеда, и это настраивало меня на мысли о нем. И чем больше я о нембу-мал, тем сильнее мне хотелось есть, и я все чаще поглядывал на часы. Но даже секундная стрелка проходила свой путь с неспешностью джентльмена, прогуливающегося по По-плар-уок. (Это название пришло мне в голову, поскольку сочеталось в рассказе Диккенса с обедом: «Обед на Поплар-уок»).

Внимание мое обострялось, и я начинал отмечать приметы, предвещавшие приближение заветного часа. Одна из них была совершенно безошибочной: появление соседа, доктора Гопкинса. Он совершал прогулку от своего коттеджа до дома, где я жил, и неукоснительно появлялся в саду без четверти восемь. В это время все уже были дома, и можно было пропустить с хозяином рюмочку хереса и выкурить сигару. Не стану утверждать, что моцион доктора Гопкинса был намеренно приурочен именно к этому времени, но сигарную коробку ставили на каминную полочку как раз тогда. Завидев светлые штаны доктора из своего окна на втором этаже, я говорил себе: «Вот и доктор Гопченко явился, скоро поедим». И не ошибался.

Звонил колокол, и все вновь встречались в кухне. Обед состоял из сытного мясного блюда с картошкой, салатом, из сладкого — тоже немножко тяжеловатого для столь позднего часа, чая, кофе. Но я, к сожалению, не привык есть плотно в такой поздний час, и так получалось, что скорее не насыщался, а лишь приглушал голод.

Все написанное выше прошу не считать черной неблагодарностью моим гостеприимным хозяевам. Наоборот, я исполнен признательности, не виноваты же люди в том, что они англичане, в конце концов. У них свой распорядок дня, и это я приехал к ним, а в чужой монастырь, как известно, со своим уставом не ходят. Просто устав, которому я охотно подчиняюсь всю жизнь, так не похож на их!

Поздновато, однако, скажет читатель, они обедают. Что это за обед в восемь вечера? А кто, кстати, вам сказал, что слово «обед» обозначает середину дня? Что общего между словами «полдень» и «обед»? Ничего, просто у нас ОБЕД бывает, когда день еще в разгаре. А вообще-то он может быть в самое разное время. Но об этом дальше.

Сейчас же я говорю лишь о том, что и порядок трапез у разных этносов разный. И мы всегда предпочитаем тот, который нам привычен, НАШ. Но это не значит, что другой хуже или лучше. Просто он — другой.

Трижды мамалыга

Тут, наверное, нелишне вспомнить об опыте, который я приобрел в местах весьма от Англии далеких, о распорядке дня у народа, сильно отличающегося от англичан. В том, что я обращаюсь к собственному опыту, в сущности, нет нескромности. Просто свои ощущения помнишь и передаешь куда лучше чужих. ет двадцать пять назад попал я в мегрельскую деревню на западе Грузии, недалеко от города Гали.

Семейство Чхвинджия, в доме которых я остановился, было для меня не совсем чужим: я дружил с их дальним родственником Леваном Амиранови-чем, жителем Москвы, имел от него рекомендательное письмо. И попал, само собой, в застолье. Была ясная нежаркая осень, и в тостах справедливо отмечали: «Ты приехал в прекрасное время — свежее вино, свежая кукуруза, свежие цыплятки!» Описывать грузинское застолье и особенно грузинские тосты — дело благодарное, но моя задача не в этом. Замечу только, что из-за обилия ярких описаний у значительной части негрузин создавалось впечатление, что грузины вечно сидят за богатым столом и произносят длинные тосты, а если и не вечно, то уж за каждым обедом — наверняка.

Смею заверить, что обычный грузинский стол более, чем скромен. о я бы никогда не узнал, что гостя угощают совсем не так, как едят сами. Даже есть понятие «этим гостей кормят», а «этим гостей не кормят». Однако в рекомендательном письме, которое написал Леван Амиранович, он очень просил, чтобы родня дала мне возможность просто пожить в семье. «Ему,— писал Леван Амиранович, — интересно посмотреть именно будничную жизнь. Это, — подчеркивал он, — необходимо для науки». Последний довод сыграл свою роль: Леван стал в Москве кандидатом гуманитарных наук, время от времени выпускал книги и не забывал прислать их родственникам с трогательной надписью, а потому служил в обширном семействе Чхвинджия предметом законной гордости и эталоном учености.

Так что, хотя Мамука Иванович и Манера Ипполитовна, честно говоря, не очень понимали, что это за наука такая — поселиться в их доме и смотреть, как они живут, они пошли на это нелегкое для них дело. Нелегкое оттого, что сильно противоречило всем их традициям, а также и оттого, что соседи бдительно следили, как Чхвинджия принимают гостя, и все отклонения от нормы могли бы не понять. А до конца жизни терпеть шуточки соседей Мамуке с Манерой вовсе не улыбалось.

— Ко мне гость когда приезжает, разве я его как Мамука Чхвинджия принимаю? Захожу я к ним, у них гость из Москвы, а на столе — одна мамалыга вчерашняя с аджикой. Лобию и ту не подали. Я понимаю, у них нет ничего, но почему ко мне не зашли? Разве я цыпленка бы пожалел? — Не говори! За вином ко мне бы сбегали. Что же, я думаю, они сами едят, если гостю из Москвы вчерашнюю мамалыгу с аджикой подали? — А теперь выпьем за то, чтобы мы почаще собирались. Так и наш Мамука хоть иногда сыру попробует.

Итак, семейство Чхвинджия приняло на себя тяжкий крест нетрадиционного приема гостя. Но, оговорили они, первый день не в счет, посидим по-человечески и позовем кое-кого из соседей. Последний тоже не в счет. И уж совсем, Боже меня упаси, помогать хозяевам в каких-нибудь работах по доМу. Еще кто увидит. Пойдут разговоры.

— Смотрю я, а кто это, думаю, у Чхвинджия во дворе дрова пилит? А это, оказывается, гость из Москвы. — Наверное, железнодорожник. У него, значит, билет бесплатный, что прямоизМосквы приехал Мамуке Чхвинджия дрова пилить. — Везет же людям! Тут все не переделаешь, а к ним прямо из Москвы приезжают двор подметать.

Все это наводило меня на верные мысли об огромной роли общественного мнения в Гальском районе. И я согласился на все условия. Но всех деталей не обговоришь: слишком все кажется людям обыденным и само собой разумеющимся, чтобы объяснять взрослому человеку. А ведь из деталей и мелочей состоит жизнь.

На второй день я поднялся часов в одиннадцать: больно уж хорошо посидели накануне. И к своему удивлению, обнаружил все семейство дома — я-то предполагал, что селяне начинают рабочий день спозаранку. Особенно есть не хотелось, но от чашки чая не отказался бы, тем более, как я думал, все уже давно позавтракали. Но на террасе был накрыт стол, и за ним собралась все семья.

Позавтракали тем, что осталось с вечера, этого хорошо хватало. Хозяева занялись своими делами, я же, как мы и договаривались, должен был быть предоставлен сам себе. Правда, ко мне все-таки приставили юного Ипполита Чхвинджия, которому по этому поводу дали увольнительную от школы. Ипо совсем неплохо говорил по-русски, но фонетика у него хромала, и он с удовольствием старался ее выправить. Выяснилось, что ходит он в русскую школу в Гали, но у тамошних учителей и даже у директора Ильи Зосимо-вича Куакуашвили фонетика тоже далека от совершенства. Более того, в их классе есть два русских мальчика — Шевчук и Потапенко, но здешние уроженцы — и они предпочитают говорить между собой по-мегрельски, ас учителями на литературном грузинском. Был один учитель, хорошо говоривший по-русски, даже комнату у них снимал, очень умный, и его отправили теперь в Москву учиться на профессора.

Так, с приятностью беседуя, мы обошли большую часть деревни, посидели в лесу, попили воды из ключа, и я, посмотрев на часы, предложил возвращаться. А то придем к пустому столу, сказал я. — Не бойтесь, — засмеялся юный Ипо. — Без вас не сядут. Без меня тоже. обед поели свежей мамалыги с сыром и кое-что из вчерашнего.

После обеда я поехал в город, задержался там и вернулся очень поздно. Меня это не очень беспокоило: ключ у меня был, а есть не хотелось, тем более что перекусил в Гали. Но стоило мне переступить порог дома, как Манера поставила на очаг котелок с мамалыгой. Ужинали мы поздно и плотно: мамалыга с сыром, травки, кислое молоко.

На следующее утро я встал опять поздно — во всяком случае, по сельским привычкам — часов в девять. И опять застал всех дома и ждущих меня, чтобы сесть завтракать: вчерашняя мамалыга с аджикой и кислое молоко. У меня создалось впечатление, что Мамука с Манерой торопятся, хотя они этого не показывали, но едва поев, тут же умчались. Хозяйка только спросила: — Ты к обеду во сколько будешь? В час, да? — В час, в час, — согласился я, почувствовав, что она как бы назначает мне время. И ровно в час я был дома, через четверть часа вернулись хозяева.

Забулькал котелок для мамалыги, фасоль была сварена с утра. — К вечеру, может, курицу зарезать? — спросила Манера.

Хозяин выжидающе посмотрел на меня. — Не надо, — сказал я, — пусть все будет как всегда. — Как всегда, как всегда, — взметнула руки хозяйка, — что, одну мамалыгу есть будешь? Травку? Хорошо, — пригрозила она, — мы к тебе приедем, с собой мамалыгу привезем...

Слово за словом я стал рассказывать, зачем мне все это нужно, и, желая сделать хозяевам приятное, перешел на расспросы: кто, как и что делает в этом многонациональном краю? Мамука рассказал, что у соседних абхазов с приемом гостей все на высшем уровне (он это знал по собственному опыту), но что их пир может выдержать только очень сильный человек. — Если из-за стола встал, все — можешь не возвращаться. А как не встанешь, когда пьешь за каждого и каждый за тебя? Большую силу воли иметь надо. — У нас тоже воспитание имеешь, — добавила Манера, — даже маленьких детей учат: за стол только всей семьей. И пока все не сели, не хватай в промежутке. Не прилично днем что-нибудь из чулана доставать.

И тут до меня дошло, что претерпели хозяева, пока я валялся в постели и шлялся в шумном городе Гали. На следующее утро я вскочил в шесть и не был первым. Хозяева благодарно пожелали мне доброго утра.

До конца недели я вставал столь же рано. А в воскресенье, тепло попрощавшись и сославшись на срочные дела, уехал в Сухуми. Мне было проще уехать, чем вставать весь отпуск в шесть.

Нарушать распорядок дня милого мне семейства Чхвинджия было бы с моей стороны откровенным свинством.

Вполне ученый комментарий к слову «обед»

Задумывались ли вы когда-нибудь, почему «стол» называется «столом»? Задавшись таким вопросом, «можно свихнуться — если только думать и думать. Есть люди, однако, которые этим занимаются профессионально, — лингвисты, составители этимологических словарей, где происхождение каждого слова рассматривается в его истории и в сравнении с другими языками. И, порывшись в таком словаре — смею заверить, удовольствие это ни с чем не сравнимое, — вы обнаруживаете, какая история у самого простого слова и из каких совершенно неожиданных источников оно почерпнуто. Подобный алмазу среди гальки блистает среди словарей «Этимологический словарь русского языка», составленный немецким ученым Максом Фасмером.

Насколько же можно полюбить чужой язык, чтобы так заботливо исследовать многие тысячи русских слов! Впрочем, можно ли считать, что для ученого, осуществившего такой труд, русский язык — чужой?

Итак, я уже говорил, что в слове «обед» нет никаких указаний на время, когда его едят, хотя в нашем сознании он связан с серединой дня. («Подходите к обеду, Анна Николаевна обязательно будет». И вы знаете, что прийти надо в середине дня.) А возьмите «завтрак», «полдник», «ужин» — тут время дано точное, однако не всегда оно соответствует нынешнему смыслу слова. Мудрый Фасмер возводит «завтрак» к слову «заутрок», то есть еда, следующая сразу за утром, за рассветом, за пробуждением. А у слова «ужин» — в древности «южина» — корень «юг», что в древнерусском языке значило «полдень». Чтобы стало еще яснее, очень полезно заглянуть в словарь другого языка, лхчше всего — близкородственного. Дело в том, что в близкородственных языках одно и то же же слово, возникнув в древнем — общем — праязыке, даже вести себя может по-разному: в одном изменить смысл, а в другом, наоборот, сохранить первозданное значение. Скажем, по-украински «юг» как раз и будет «пiвдень». Скорее всего ужин ели, когда солнце стояло в зените.

А вот в слове «полдник» нет «юга», им теперь просто именуется еда, перехватываемая между основными трапезами. Что же касается обеда, то доктор Фасмер возводит его к приставке «об» и корню «ед», то есть трапеза, когда объедаются, самая большая еда. Но и из этого отнюдь не следует, что ей положено быть именно посреди дня.

Кстати, люди стали есть три-четыре раза в день не так уж давно. Связано это во многом с изменением образа жизни, с тем, что все больше народу селилось в городах, с совершенно отличным от сельского распорядком дня и ритмом жизни.

Надо сказать, у крестьян, почти всей Европы — и в России в том числе — год делился на две части: летнюю и зимнюю. И если в теплое время года крестьянин был занят с раннего утра до вечера, то зимой работы было гораздо меньше. А потому и питался человек летом три раза, а зимой вполне хватало и двух. Многочисленные описания этнографов — еще в прошлом веке все этнографы были и писателями, а потому описания их читать не только полезно, но и приятно — свидетельствуют: летом крестьяне с утра ели суп, кашу, потом на поле съедали что-нибудь холодное, а вечером — свежую горячую еду. При этом плотнее всего ели утром, что неудивительно, ибо человек, которого ждала тяжелая работа на чистом воздухе, должен быть сытым. А зимой обедали дважды (именно «обедали»). Поскольку можно было не торопиться, хозяйка каждый раз готовила свежую пищу.

В городах, где распорядок дня не зависел от времени года, ели три раза в день. Узнать об этом нам помогают многочисленные распоряжения, правила и установления, на которые щедра была бюрократия всех времен и народов. Кстати, ее принято везде и всюду ругать, но что бы мы делали, не будь этих педантичных и нудных записей, которые оставили бюрократы? Следующие их поколения эти бумаги подшили и сохранили для нас. И найти в них можно все, что ученой душе угодно.

Например, трудолюбивые трансильванские чиновники, разрабатывая установленный в 1700 году князем Ференцем Ракоци «Регламент предгорного виноградарства», записали: «Поденщики должны работать с восхода до заката солнца, а отдыхать могут в полдень один час, но не более того и при том завтракать, и еще во время полдника — полчаса. Хозяин же не должен переманивать работников от другого человека, обещая им ужин».

А в другой части Венгерского королевства дети должны идти в школу в 7 утра, а в 10 их должны отпускать домой. Но в 13 часов они снова должны быть в школе, которую покидают к 4 часам пополудни. В это время «они должны утолить голод с родителями». Кстати, как вспоминает один государственный деятель, живший в этих же краях в XVII — XVIII веках, «будучи взрослым, я никогда не ел дома трижды, лишь маленьким ребенком получал по утрам завтрак. Только в конце XVII века дворянство наших мест узнало, что в цивилизованных странах уже едят трижды, и многие переняли сей злозвык (скверный обычай. — Л.М.), но остальные не приняли, считая его французской манерой».

И наконец, для чиновников Королевского Наместничества в Пожони (нынешняя Братислава, тогда входившая в Венгрию) был установлен распорядок работы, где содержится описание того, что надлежит делать, а еще более — что не надлежит. Запрещается курить и музицировать во время работы (а также принимать личных знакомых мужского, а паче женского полу и т.д. и т.п.). Так вот, есть нельзя тоже — ибо, работая с 8 до 11 и с 14 до 17 часов, «надлежит обедать в эти перерывы, до того же только пить восточные горячие напитки». Последнее означает чай и кофе. «Те же, кому эти восточные напитки не нравятся, должны вместо этого съесть суп. И так трижды в день». Написаны правила в 1763 году, а это значит, что в городах стало принято есть три раза в сутки. о при чем же здесь смысл слова «обед»?

Существует еще один метод проверки исконного значения слов. Но тут следует нырнуть в глубины не родственного, а, наоборот, абсолютно неродственного языка, где есть интересующие нас заимствования. В грамматически чуждой среде слово зачастую консервируется и сохраняется лучше, чем археологические предметы в торфянике болот.

Я не случайно привел несколько примеров из быта и нравов венгерского народа в недалеком прошлом. Дело в том, что венгерский язык полон славянских корней — так получилось исторически,— но в угро-финской грамматике они законсервировались. «Завтрак» у венгров — «рэггели», от слова «утро», но это единственный неславянский термин, ибо далее следуют «эбед», что как вам ясно, «обед», и «вачора» — «вечеря», «ужин». Между «эбедом» и «вачорой» можно перехватить «ужону», что, впрочем, значит не ужин, а полдник. Но если учесть, что плотно ели утром и вечером, то ужона — как раз то, что и имели в виду русские в древности.

Слово «эбед» встречается и в венгерских хрониках, и в фольклоре. Вот только нигде не написано, во сколько же часов его ставили на стол. Очевидно, и тогда это считалось совсем уж обыкновенным и всем понятным.

Но читать надо внимательно. Есть такая средневековая «Легенда о Маргит». Маргит — это Маргарита, Святая Маргарита в данном случае. В легенде много сюжетов, и один повествует о чудесном исцелении ребенка, которого считали мертвым. Весть об этом разносится вскоре после восхода солнца, появляется священник и решает немедленно отвести дитя к могиле Маргит. «Перед пахаря обедом вся семья из дому вышла», дело происходит весной, когда пахари все в поле, причем ушли туда спозаранку. Дитя проводит долгие часы у могилы святой, а когда возвращается домой, при входе в деревню «колокол на башне церкви полдень добрым христианам возвестил ударом звучным». (Несовершенство перевода остается на совести автора этих строк.)

Итак, от «обеда пахаря» до полудня прошло много часов. Так во сколько же был обед? Мне кажется, что часов в 6 утра. То есть по-нашему это был завтрак.

Помнится, крестьянин уходил в поле на целый день, очень плотно поев. Это был именно обед — самая сытная и обильная еда за день. А в XVIII веке уже появляются словосочетания «полуденный обед» и еще — «утренний обед»...

Можно предположить, что утренний обед — в городах, у почтенных бюргеров и чиновников — это утреннее вкушение пищи сначала по привычке было обильным, как и у их деревенских предков. Такова сила традиции. Но согласитесь, одно дело работать после такой пищи, напрягая каждый мускул тела, а совсем другое — сидеть в закрытом помещении. В такой сон вгонит, что ни о какой производительности труда речи быть не может. И утренняя трапеза становилась все скуднее и скуднее, докатившись до чашечки кофе с бутербродом. И из названия выпал сам «обед», а осталось только «утренний», что, как вы помните, читатель, по-венгерски и будет «рэггели», которое мы переводим на русский язык как «завтрак».

Полуденная же трапеза усилилась, увеличилась, познала собственную важность и отбросила за ненужностью эпитет. Обед, он и есть обед, и ясно когда. Главное, что без него день — голодный.

С течением времени — всего-то за прошедшие полтора-два столетия — городские привычки (куда как более престижные, чем мужицкие!) распространились шире, и постепенно все общество стало есть завтрак, обед и ужин. Или завтрак, ленч и обед. Каждый день. о все-таки все по-разному.

Еще чуть-чуть о Манере

Манера Ипполитовна недолюбливала немцев. Она относилась к ним с большим подозрением. Вроде бы, что ей с ними делить? Манера в Германии не была, немцы в Гали не ездят. Тем не менее, каждое упоминание о немцах вызывало у нее слегка презрительную усмешку.

И тому были причины. Когда учитель, уехавший учиться на профессора в Москву, снимал комнату в доме Чхвинджия, он готовился к экзаменам в аспирантуру и долбил немецкий язык. Причем вслух, чтобы лучше запомнить. И вот, когда он повторял с легким грузинским акцентом пословицу об утренних часах: «Морген штунде хат голд им мунде» — «У утреннего часа золото во рту», Манера, помешивавшая мамалыгу, резко к нему повернулась и, покраснев, спросила: — Что это ты там говоришь? Золото во рту? А как по-немецки «рот»? И, услышав, что «мунде», всплеснула руками: — А еще говорят — культурный народ! Как такое можно ртом называть!.. Бесстыдники!

На беду, по-мегрельски похожим словом неприлично называется часть тела, функция которой прямо противоположна назначению рта. И как Манеру Ипполитовну тогда и впоследствии ни убеждали, что уж в этом-то немцы не виноваты, она качала головой и не отступала от своего мнения.

Увы, при оценке других народов, мы часто полагаемся на случайно услышанное, да еще сравниваем со своим, к тому отношения не имеющим. Но стоит лишь углубиться в предмет — а не углубляясь, лучше не делать выводов ни о своем народе, ни о чужом, ни о его происхождении, ни о своем благородстве, — как становятся ясны трудности, не преодолев которые не стоит даже браться за дело. же за обед в чужом доме.